Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

У нас в университете существует сервис, который называется "reprografía". Преподаватели в начале семестра оставляют там материалы (ксерокопии книг или распечатки), которые потом потребуются нам на занятиях, мы приходим, просим нужный нам блок, и нам делают с него ксерокопию. Естественно, не бесплатно, но, в принципе, получается не так дорого, самый большой блок, кажется, стоил порядка 20 евро, но он действительно большой, обычно блоки получаются по 3-5 евро.

Так вот, к каждому занятию нам нужно что-то прочесть из этого блока. Завтра у меня предмет под названием "Гетерогенность и метизация", на котором мы изучаем образ индейцев (и отчасти, негров) в латиноамериканской литературе, направление "индихенизма" и т.п. Сейчас у нас по плану один из главных авторов этого направления - перуанец Хосе Мария Аргедас, выросший в горах среди индейцев, знаменитый этнограф и писатель, отлично знавший кечуа. И вот я открываю ксерокопию одного его рассказа и читаю... Huk runas pongo turnunman risqa, tayta patronninpa hacinda wasinman. У меня челюсть, сердце и все что только можно, потому что я, конечно, знаю уже слова типа "tayta" или "weraqocha", но все-таки мой уровень кечуа не настолько хорош, чтобы читать на нем литературу В общем, я долго втыкала в эту страницу, пока не догадалась посмотреть на соседнюю, где с радостью и облегчением нашла-таки перевод на испанский Так и живем

@темы: Книги, Литература, Jamon, jamon

---

Акутально, однако.
"...Вообще всю жизнь стройте по шаблону. Чем серее и монотоннее фон, тем лучше. Голубчик, не воюйте вы в одиночку с тысячами, не сражайтесь с мельницами, не бейтесь лбом о стены... Да хранит вас бог от всевозможных рациональных хозяйств, необыкновенных школ, горячих речей... Запритесь себе в свою раковину и делайте свое маленькое, богом данное дело... Это теплее, честнее и здоровее."
А. П. Чехов "Иванов"
Ну-ну.

@темы: Книги, Литература, Слова

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Сегодня 91 год со дня рождения Марио Бенедетти, великого уругвайского поэта и писателя. Я узнала о нем благодаря моим любимым NTVG. Когда я начала их слушать, они как раз выпустили альбом «Todo es tan inflamable», на котором с первого прослушивания меня поразила в самое сердце одна песня – «De nada sirve». В конце этой песни Марио читает небольшой отрывок из одного своего стихотворения. Сначала я не знала, кто это, что это, потом посмотрела видео концерта, видео, как ребята приезжали к нему записывать этот кусочек…
Это видео с концертного DVD.

Потом уже я не раз встречала это имя, имя одного из величайших уругвайских авторов, и его стихи. Его стихи были в фильме «Темная сторона сердца» («El lado oscuro del corazon»), совершенно невероятном фильме, сюрреалистичном, «магично реалистичном», который я всем советую посмотреть.
Вот, например, одна из прекраснейших сцен: Дарио Грандинетти читает стихотворение Бенедетти «Rostro de vos» (видео с английскими субтитрами)

А еще в этом фильме звучит стихотворение «Tactica y estrategia» («Тактика и стратегия»), подстрочник которого я рискну выложить:
Моя тактика – смотреть на тебя
Изучать тебя
Любить тебя

Моя тактика – говорить с тобой
И слушать тебя
Построить из слов
Нерушимый мост

Моя тактика – остаться в твоей памяти
Не знаю как и под каким предлогом
Но остаться в тебе

Моя тактика – быть честным
И знать, что ты честна
И что мы не торгуем
Призраками
Чтобы между нами
Не было ни стены
Ни пропасти

Моя стратегия, напротив,
Глубже и проще
Моя стратегия в том
Чтобы однажды
Не знаю как и под каким предлогом
Я стал бы наконец нужен тебе

В Институте Сервантеса я нашла серию аудиокниг со стихотворениями разных поэтов, которые читают сами авторы, в том числе там был Бенедетти. Точнее даже именно его я нашла первым. Очень сложно описать, что я чувствую, когда слушаю его стихи – как будто внутри у меня все разрывается на части… Я плачу, плачу, плачу, потому что это невероятно красиво и чаще всего грустно.
Он написал совершенно потрясающее стихотворение на смерть Че, «Consternados rabiosos» («Подавлены, разъярены»), вот отрывки:
…Стыдно смотреть
На картины
На кресла
На ковры
Вытаскивать бутылку из холодильника
Печатать три мировых буквы твоего имени
На окаменевшей печатной машинке
Лента которой
Никогда никогда
Не была такой бледной

Стыдно испытывать холод
И пододвигаться поближе к печке, как всегда
Испытывать голод и есть
Это такие простые вещи
Открыть проигрыватель и слушать в тишине
Особенно если это квартет Моцарта

Стыден комфорт
И астма стыдна
Когда ты, команданте, падаешь
Обстрелянный
Прекрасный
Прозрачный

Ты наша изрешеченная совесть

…Ты мертв
Ты жив
Ты падаешь
Ты облако
Ты дождь
Ты звезда

Где бы ты ни был
Если ты есть
Если ты прибываешь

Воспользуйся, наконец, шансом
Спокойно вздохнуть
Наполнить легкие небом

Где бы ты ни был
Если ты есть
Если ты прибываешь
Будет жаль, если бога нет

Но будут другие
Конечно, будут другие
Достойные принять тебя
Команданте

@темы: Книги, Литература, Celeste, charrua... Уругвай

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

О студентах, которые во все времена одинаковы

Отрывок из "Былого и дум" Герцена

...И в чем же состояли наши пиры и оргии? Вдруг приходит в голову, что через два дня - 6 декабря: Николин день. Обилие Николаев страшное: Николай Огарев, Николай С<атин>, Николай К<етчер>, Николай Сазонов...
- Господа, кто празднует именины?
- Я! Я!
- А я на другой день.
- Это все вздор, что такое на другой день? Общий праздник, складку! Зато каков будет и пир?
- Да, да, у кого же собираться?
- С<атин> болен, ясно, что у него.
И вот делаются сметы, проекты, это занимает невероятно будущих гостей и хозяев. Один Николай едет к «Яру»заказывать ужин, другой - к Матерну за сыром и салами. Вино, разумеется, берется на Петровке у Депре, на книжке которого Огарев написал эпиграф: De pres ou de loin, Mais je fournis toujours.
Наш неопытный вкус еще далее шампанского не шел и был до того молод, что мы как-то изменили и шампанскому в пользу Rivesaltes mousseux. В Париже я на карте у ресторана увидел это имя, вспомнил 1833 год и потребовал бутылку. Но, увы, даже воспоминания не помогли мне выпить больше одного бокала. До праздника вина пробуются, оттого надобно еще посылать нарочного, потому что пробы явным образом нравятся.
........
После ужина возникал обыкновенно капитальный вопрос, - вопрос, возбуждавший прения, а именно: "Как варить жженку (напиток из зажженного коньяка или рома с сахаром, фруктами и пряностями)?" Остальное обыкновенно елось и пилось, как вотируют по доверию в парламентах, без спору. Но тут каждый участвовал, и притом с высоты ужина.
- Зажигать - не зажигать еще? как зажигать? тушить шампанским или сотерном? класть фрукты и ананас, пока еще горит или после?
- Очевидно, пока горит, тогда-то весь аром перейдет в пунш.
- Помилуй, ананасы плавают, стороны их подожгутся, это просто беда.
- Все это вздор! - кричит К<етчер> всех громче.- А вот что не вздор, свечи надобно потушить.
Свечи потушены, лица у всех посинели, и черты колеблются с движением огня. А между тем в небольшой комнате температура от горящего рома становится тропическая. Всем хочется пить, жженка не готова. Но Joseph, француз, присланный от «Яра», готов; он приготовляет какой-то антитезис жженки, напиток со льдом из разных вин, a la base de cognac (на коньяке); неподдельный; сын «великого народа», он, наливая французское вино, объясняет нам, что оно потому так хорошо, что два раза проехало экватор.
- Oui, oui, messieurs; deux fois l'equateur messieurs (Да, да, господа, два раза экватор, господа)! Когда замечательный своей полярной стужей напиток окончен и вообще пить больше не надобно, К<етчер> кричит, мешая огненное озеро в суповой чашке, причем последние куски сахара тают с шипением и плачем,
- Пора тушить! Пора тушить!
Огонь краснеет от шампанского, бегает по поверхности пунша с какой-то тоской и дурным предчувствием. А тут отчаянный голос:
- Да помилуй, братец, ты с ума сходишь: разве не видишь, смола топится прямо в пунш.
- А ты сам подержи бутылку в таком жару, чтоб смола не топилась.
- Ну, так ее прежде обить, - продолжает огорченный голос.
- Чашки, чашки, довольно ли у вас их? сколько нас... девять, десять... четырнадцать, - так, так.
- Где найти четырнадцать чашек?
- Ну, кому чашек не достало - в стакан.
- Стаканы лопнут.
- Никогда, никогда, стоит только ложечку положить.
Свечи поданы, последний зайчик огня выбежал на середину, сделал пируэт, и нет его.
- Жженка удалась!
- Удалась, очень удалась! - говорят со всех сторон.
На другой день болит голова, тошно. Это, очевидно, от жженки - смесь! И тут искреннее решение впредь жженки никогда не пить, это отрава. Входит Петр Федорович (камердинер Герцена).
- А вы-с сегодня пришли не в своей шляпе: наша шляпа будет получше.
- Черт с ней совсем!
- Не прикажете ли сбегать к Николай Михайловичеву Кузьме (слуга Сатина)?
- Что ты воображаешь, что кто-нибудь пошел без шляпы?
- Не мешает-с на всякий случай.
Тут я догадываюсь, что дело совсем не в шляпе, а в том, что Кузьма звал на поле битвы Петра Федоровича.
- Ты к Кузьме ступай, да только прежде попроси у повара мне кислой капусты.
- Знать, Лександ Иваныч, именинники-то не ударили лицом в грязь?
- Какой в грязь, эдакого пира во весь курс не было.
- В ниверситет-то уже, должно быть, сегодня отложим попечение?
Меня угрызает совесть, и я молчу.
- Папенька-то ваш меня спрашивал: «Как это, говорит, еще не вставал?» Я, знаете, не промах: голова изволит болеть, с утра-с жаловались, так я так и сторы не подымал-с. «Ну, говорит, и хорошо сделал».
- Да дай ты мне Христа ради уснуть. Хотел идти к С<атину>, ну и ступай.
- Сию минуту-с, только за капустой сбегаю-с.
Тяжелый сон снова смыкает глаза; часа через два просыпаешься гораздо свежее. Что-то они делают там? К<етчер> и Огарев остались ночевать. Досадно, что жженка так на голову действует, надобно признаться, она была очень вкусна. Вольно же пить жженку стаканом; я решительно отныне и до века буду пить небольшую чашку.
Между тем мой отец уже окончил чтение газет и прием повара.
- У тебя голова болит сегодня?
- Очень.
- Может, слишком много занимался? - И при этом вопросе видно, что прежде ответа он усомнился. - Я и забыл, ведь вчера ты, кажется, был у Николаши (Голохвастова) и у Огарева?
- Как же-с.
- Потчевали, что ли, они тебя... именины? Опять суп с мадерой? Ох, не охотник я до всего этого. Николаша-то любит, я знаю, не вовремя вино, и откуда у него это взялось, не понимаю. Покойный Павел Иванович... ну, двадцать девятого июня именины, позовет всех родных, обед, как водится, - все скромно, прилично. А это, по-нынешнему, шампанского да сардинки в масле, - противно смотреть. О несчастном сыне Платона Богдановича (имеется в виду Огарев) я и не говорю, - один, брошен! Москва... деньги есть - кучер Ермей, «пошел за вином»! А кучер рад, ему за это в лавке гривенник.
- Да, я у Николая Павловича завтракал. Впрочем, я не думаю, чтоб от этого болела голова. Я пройдусь немного, это мне всегда помогает.
- С богом, - обедаешь дома, я надеюсь?
- Без сомнения, я только так.
Для пояснения супа с мадерой необходимо сказать, что за год или больше до знаменитого пира четырех именинников мы на святой неделе отправлялись с Огаревым гулять, и, чтоб отделаться от обеда дома, я сказал, что меня пригласил обедать отец Огарева. Отец мой не любил вообще моих знакомых, называл наизнанку их фамилии, ошибаясь постоянно одинаким образом, так С<атина> он безошибочно называл Сакеным, а Сазонова - Сназиным. Огарева он еще меньше других любил и за то, что у него волосы были длинны, и за то, что он курил без его спроса. Но, с другой стороны, он его считал внучатным племянником и, следственно, родственной фамилии искажать не мог. К тому же Платон Богданович принадлежал, и по родству и по богатству, к малому числу признанных моим отцом личностей, и, мое близкое знакомство с его домом ему нравилось. Оно нравилось бы еще больше, если б у Платона Богдановича не было сына.
Итак, отказать ему не считалось приличным.
Вместо почтенной столовой Платона Богдановича мы отправились сначала под Новинское, в балаган Прейса (я потом встретил с восторгом эту семью акробатов в Женеве и Лондоне), там была небольшая девочка, которой мы восхищались и которую назвали Миньоной.
Посмотрев Миньону и решившись еще раз прийти ее посмотреть вечером, мы отправились обедать к «Яру». У меня был золотой, и у Огарева около того же. Мы тогда еще были совершенные новички и потому, долго обдумывая, заказали ouka au champagne (уха на шампанском), бутылку рейнвейна и какой-то крошечной дичи, в силу чего мы встали из-за обеда, ужасно дорогого, совершенно голодные и отправились опять смотреть Миньону.
Отец мой, прощаясь со мной, сказал мне, что ему кажется, будто бы от меня пахнет вином.
- Это, верно, оттого, - сказал я, - что суп был с мадерой.
- Au madere,- это зять Платона Богдановича, верно, так завел; cela sent les casernes de-la garde (С мадерой... это пахнет гвардейскими казармами).
С тех пор и до моей ссылки, если моему отцу казалось, что я выпил вина, что у меня лицо красно, он непременно говорил мне:
- Ты, верно, ел сегодня суп с мадерой?
Итак, я скорым шагом к С<атину>.
Разумеется, Огарев и К<етчер> были на месте. К<етчер> с помятым лицом был недоволен некоторыми распоряжениями и строго их критиковал. Огарев гомеопатически вышибал клин клином, допивая какие-то остатки не только после праздника, но и после фуражировки Петра Федоровича, который уже с пением, присвистом и дробью играл на кухне у Сатина,

В роще Марьиной гулянье
В самой тот день семика.

@темы: Веселое, Интересности, Литература, Берег утопии

---

Роман с кокаином

Бульвары были как люди: в молодости, вероятно, схожие, - они постепенно менялись в зависимости от того, что в них бродило.

Были бульвары...

Были бульвары, где сетью длинных скрещивающихся красных палок отгораживался пруд, с такими жирными пятнами у берегов, словно в сальную кастрюлю налили воды, на зеленой поверхности которой паровозным паром проплывали облака, морщинившиеся, когда кто-нибудь катался на лодке, - и где тут же, неподалеку, в большом, но очень низком ящике, без крышки и дна, и наполненном рыжим песком, ковырялись дети, - а на скамьях сидели няньки и вязали чулки, и бонны, матери читали книжки, и ветерок - качающимися обоями - двигал по их лицам, по коленям и по песку теневые узоры листвы.

Были бульвары шумливые, где играла военная музыка, и в медных начищенных трубах - красной ящерицей заплывал в небеса проходивший трамвай, где под звуки грозного марша становилось немножко совестно, когда ноги против воли, как в стыдную яму, попадали в воинственный такт: где не хватало скамеек и близ музыки ставились раздвижные стулья с зелеными железными ножками и с сиденьями из ярко-желтых пластинок, прорехи которых оставляли ступенчатые складки на пальто; и где под вечер, когда трубы пели про Фауста, - в ближней церкви начинали остро и мелко тилибинить колокола, будто предупреждая о том, что сейчас бархатным громом лопнет медный удар, от которого вальс трубачей вдруг послышится нестерпимо фальшивым.

И были бульвары на первый взгляд скучные - не будучи ими. Там

...

серый как пыль песок был уже так перемешан с семячной скорлупой, что вымести ее было невозможно, - там писсуар формы приподнятого над землей, недоразвернутого свертка давал далекий и щиплющий глаза запах, - там вечером выходили в лохмотьях раскрашенные старухи и сиплыми, граммофонными, неживыми голосами за двугривенный разбазаривали любовь, - там днем, не обращая внимание на разорванный обруч и выпрыгивающую из него красавицу в трико, в персиковую ляжку которой вбитый гвоздь поддерживал этот цирковой соблазн, - шли мимо люди, шли не гуляя, а быстро, как по улице, - и если кто и присаживался на пыльную, пустую скамью, так разве уж для того, чтобы отдохнуть с тяжелой ношей, или нажраться спичками Лапшина, или - глотнув какой-нибудь кислоты из аптекарского пузырька, - начавшейся болью остановить жизнь, и тут же в корчах свалиться на спину, навзничь, так - чтобы еще раз, в последний раз, увидать над собой это жидкое московское небо.

@темы: Книги, Литература, Слова

---

Вчера узнала, что 17 мая умер Марио Бенедетти - знаменитый уругвайский писатель.

Triste o buena

Amar sin nadie/ vaya cosa triste
sin nada que abrazar
ni Eva que nos abrace

buscar en la memoria de la piel
la boca la cintura la lujuria ganada
las suaves nalgas tibias
y solo hallar respuestas de fantasmas

los desaparecidos no aparecen
las voces de los arboles se apagan

quedan escombros de caricias
y con pudor nos preguntamos
por que decimos tantas veces corazon?
sera el unico amigo que nos queda?
o sera el refugio de los que queremos?

amar con alguien/ vaya cosa buena

@темы: Литература, Музыка, Celeste, charrua... Уругвай

---

Конечно же, своей любовью к Латинской Америке я, по большей части, обязана Кубе. Но есть два очень важных для меня человека, два писателя, заслуга которых, я думаю, ничуть не меньше. Обоих я первый раз прочитала еще в школе и сразу же влюбилась. Один - это Хулио Кортасар, а второй - Жоржи Амаду. Про Амаду я даже писала сочинение по МХК, вдохновенное и восторженное, одно из тех, за которые получают пятерки и которые запоминаются на всю жизнь. Именно благодаря Амаду и его книгам я уверена, что самое удивительное и сказочное место в Бразилии и на всей Земле - это город с красивейшим поэтичным названием Баия. А еще Амаду для меня - это его "Каботажное плаванье" - своеобразные мемуары, "наброски воспоминаний, которые не будут написаны никогда". И там есть одна история, которая произошла с писателем в Монголии, история про то, как один скромный монгол в одиночку выучил французский язык, располагая только учебником грамматики, тремя книгами на французском и слушая советское радио. Одна из тех историй, которые мне очень нравятся и вдохновляют. Давно уже хотела перепечатать этот отрывок и вот наконец это сделала. Надеюсь, не напрасно

Улан-Батор, 1952

Лингвистические заморочки начались сразу же, едва лишь мы приземлились в аэропорту Улан-Батора. Толпа встречающих - тут тебе и члены правительства, и партийные руководители, представтели Союза писателей, Комитета защиты мира, Комитета монгольских женщин (эти явились специально, чтобы приветствовать Зелию Амаду и Росу Гильен), комсомольцы и пионеры. Наш визит в Монголию - событие огромного значения, ибо никому в целом свете нет дела до самой старой и самой маловажной страны народной демократии. Она (надеюсь, вам понятно, что речь о стране, а не о демократии) зажата между СССР и Китаем, две трети ее территории занимает пустыня Гоби, населена пастухами, строит социализм, для туристов закрыта, западным коммунистическим интеллектуалам неведома. И вот теперь принимает члена Бюро Всемирного совета мира. Мало того - член этот увенчан Международной Сталинской премией. Это я про себя. А с ним - знаменитый поэт Николас Гильен. Я, конечно, помню знамена, транспарнты, толпу у трапа, но перед глазами так и стоит огромная ледяная долина, окруженная высоченными горами. Более величественной картины я в жизни не видывал. Мороз - тридцать градусов.

Министр культуры и будущий премьер подходит к микрофону и начинает приветственную речь, которую переводят на русский. "Ну все, вы у меня в руках!" - хвастливо говорит Зелия, единственная из нас четверых, кто знает хоть несколько слов на языке Пушкина и Достоевского. Затем следует перевод на английский, маленький переводчик глотает слова и захлебывается. "Пропадете без меня!" - продолжает ликовать Зелия, которая опять же одна может, как ей кажется, изъясняться по-английски. Ее заблуждение очень скоро рассеивается, ибо, когда я требую у этого полиглота перевести, она бестрепетно отвечает: "Нас поздравляют с благополучным прибытием и говорят: "Добро пожаловать!" Мне остается лишь скрипеть зубами: ох, ни у кого мы не в руках, а совсем в другом месте.

Не зная монгольского, русского и английского, я не рещаюсь даже произнести "мерси", но ответную речь, сказанную на родном баиянском наречии, завершаю призывом "Za mir vo vsiom mire!", эту советскую здравницу я затвердил на конгрессах и произношу ее специально для изумленных радиослушателей, которые ничего не понимают.

Нас рассаживают по машинам и везут в гостиницу. Я вижу на улицах людей в национальных костюмах из ярко расшитой дубленой овчины, в высоких сапогах и теплых шапках - мужчины кажутся мне рослыми и крепкими, женщины - хорошенькими. Министр и прочие официальные лица, сопровождающие нас, сильно проигрывают по сравнению с ними, выглядят в европейской одежде какими-то бесцветными и невзрачными. Костюмы и пальто московского пошива сидят на удивление паршиво: очевидно, их надевают лишь по необходимости - по особо торжественным случаям, вот вроде того, что выдался сегодня.

В гостинице нас знакомят с каким-то здоровяком в белой хламиде поверх костюма, который ему безнадежно мал. Как ни старается Зелия, нам не удается понять, кто этот человек и в чем состоят его обязанности.
- Парикмахер! - осеняет Росу. - Вот кстати! Николас, тебе пора подправить баки!
Дальнейшие события показали ее неправоту.

Потом нас везут показывать город. Маленький переводчик - возраст его определить я не в силах: все монголы, за исключением детей, разумеется, кажутся мне людьми средних лет, от тридцати примерно до сорока, - переводит на английский объяснения министра, время от времени останавливающего машину перед бетонными зданиями. Зелия старается как может, и благодаря ее усилиям мы узнаем, что это вот - Совет Министров, а это Центральный Комитет, а это - Великий народный хурал, монголский парламент. Однако гораздо интересней этих считанных домов в унылом советском стиле разбросанные по равнине шатры, многие сотни шатров: круглые, из необычайно плотной верблюжей шерсти, просторные, удобные, с очагом посередине. Там живут длинноусые пастухи и их толстые жены: совсем другой город, воздвигшийся здесь на час или на год, он куда больше и несравненно притягательней, чем Улан-Батор из кирпича да из бетона.

...

Большую часть того, что говорил министр, мы не понимали, и через маленького толмача Зелия обратилась к нему с нижайшей просьбой - найти нам, ради всего святого, во имя Маркса и Ленина, переводчика с французского, а если с испанского - то еще лучше, ибо Роса никакого другого не знает. На это министр жалостным голосом поведал нам, что нет в народной республике человека, владеющего французским, а уж испанским - и подавно. Он выразительно и беспомощно разводил руками и, конечно, испытывал унижение. Мне даже стало его жалко. Делать было нечего, пришлось удовлетвориться познаниями доны Зелии, мы все же оказались у нее в руках, и я благодарно расцеловал их.

Раблезианский ужин проходит под внимательным взглядом того самого здоровяка в белом халатике. И все же - кто он, какую роль выполняет? Явно не парикмахер, тут Роса ошиблась. Директор ресторана, предположила Зелия. Мы с Николасом по его приглашению попробовали национальный напиток - водку из ослиного молока. Поначалу она показалсь нам отвратительной, но таинственный незнакомец настаивал, мы повторили и постепенно оценили ее своеобразную прелесть.

Программа назавтра предусматривает встречу с членами правительства, визит в ЦК, затем в парламент, затем посещение университета. Что же нам делать? Как слушать приветствия и отвечать на них? Как вести беседу?

Уже подходил к концу наш завтрак, не менее роскошный, чем вчерашний ужин, когда появился министр культуры в сопровождении какого-то человека неопределенного (как все монголы) возраста и с ликованием отрекомендовал его нам: "ФРАНСУСКИ, ФРАНСУСКИ!"
- Bonjour! - вскричали мы дружным хором.
- Bonjour, - тихо, еле слышно ответствовал долгожданный и столь необходимый нам переводчик. Нашли все-таки, расстарались и раздобыли.

Сильно запаздывая, мчимся во Дворец правительства, а по дороге я пытаюсь завязать с переводчиком разговор, но разговор не клеится. И вот мы сидим вокруг длинного стола рядом с первыми лицами Монголии, очень большими начальниками, партийными тузами и шишками, и премьер-министр начинает приветственную речь. Переводчик переводик медленно, слово за словом, широкоскулое лицо бесстрастно и непроницаемо, однако я понимаю, как он напряжен и взволнован. Голос монотонный, и по-французски он говорит правильно, с русским акцентом - похоже на дикторов советского радио. Мы с Николасом благодарим, рассказываем - он про Кубу, я про Бразилию, перевод на родной язык дается нашему толмачу легче: речь его льется гладко и бойко. Министр культуры сияет.

Вскоре мы подружились с переводчиком, и он поведал нам свою историю. Он жил себе тихо и мирно, учил детишек в школе, и вот однажды на рассвете - оторопь, ужас, холодный пот. К нему вломились агенты госбезопасности, схватили и увезли, ничего не объясняя. Наша просьба достать человека, владеющего французским языком, поставила монгольские спецслужбы на уши, начались лихорадочные поиски, весь Улан-Батор перетряхнули, перевернули вверх дном, и вот наконец некая сотрудница Национальной библиотеки сообщила о том, что вот есть такой скромный и незаметный гражданин, школьный учитель, известный под прозвищем "француз" именно потому, что посвятил себя изучению этого языка. К несчастью, я не помню, как будет "француз" по-монгольски, хотя в те времена обращался к нему только так - имя его я выговорить был не в силах. А вот Зелия смогла и запомнить, и произнести.

Вообразите, он в одиночку, без учителей и учебников, овладел французским, которым пленился, слушая передачи Всесоюзного радио. Он раздобыл в библиотеке французскую грамматику, вскоре затверженную от корки до корки наизусть, и три книжки - "Три мушкетера", "Граф Монте-Кристо" и какое-то сочинение о винах и сырах. Он читал их и перечитывал десятки раз, научился отличать д'Артаньяна от камамбера, Рошфора от Рокфора, запомнил самые знаменитые марки бургундского и бордо. И продолжал каждую ночь слушать советское радио - не пропустил ни одной передачи.

В то ранее утро, когда политическая полиция увезла его неведомо куда, он чуть не умер от страха - подумал, что все кончено. Доносы, аресты и процессы - расхожая монета сталинизма - давно уже были в странах народной демократии в большом ходу. Стали расспрашивать про его интерес к французскому - и он понял, что, изучая его, совершал тяжкое преступление против партии и отчизны. Чистосердечно признался во всем.

К несказанному удивлению "француза", его не препроводили в тюрьму, а переодели в европейское платье - в брюки он еле влез, пиджак жал под мышками, был тесен в груди и не застегивался - и отвезли в Центральный Комитет, где ему дали задание: работать переводчиком при знатных иностранцах - лауреате Сталинской премии, знаменитом поэте с Кубы и их женах. Все происходило в страшной спешке, поскольку уже близился час встречи во Дворце правительства. Его поволокли в гостиницу и в дверях сдали с рук на руки министру культуры.

Так началась его карьера: он стал переводить с монгольского на французский речи членов правительства, секретарей ЦК и прочего начальства. Надо заметить, что его тихое "bonjour" при встрече с нами было первым словом, которое он произнес по-французски. До тех пор - никогда, нигде, ни единого. Вот какая невероятная история случилась в Монгольской Народной Республике в феврале 1952 года, когда я был там с Зелией и четой Гильенов.

Итак, как я уже говорил, мы с ним подружились, он понемножку оттаял и освоился, и от него мы узнали, что верзила в белом - никакой не парикмахер, а врач, отвечающий за наше здоровье. А звали его - копирую буква за буквой - Лудвсандердийн Золзхаргал. Желающие могут попытаться выговорить. А маленький монгол продолжал переводить с английского для Зелии, поскольку я заявил, что она не имеет прав на нашего "француза". Она пожала плечами и показала мне язык.

Мы предложили нашим переводчикам и девицам из Комитета монголских женщин, приставленным к Зелии и Росе, носить национальные костюмы. Те с радостью согласились - и преобразились неузнаваемо. Девицы сразу похорошели, маленький переводчик прибавил в росте, да и наш "француз" расправил плечи, стал каким-то элегантным, значительным, исчезли скованность и неловкость. На прощанье я спросил, чем могу быть ему полезен, и он попросил меня выписать для него советские журналы на французском - "Temps Actuels", "Litterature Sovietique", "Cahiers du Communisme", словом, что найдется. Я так и сделал и, прибыв в Москву, подписал его на максимальный срок - на пять лет.

А в декабре того же года в Вене, где проходил очередной Конгресс в защиту мира, я встретился с министром культуры, возглавлявшим монгольскую делегацию. И, конечно. спросил его о нашем "французе": как, мол, он поживает и что поделывает, вернулся ли в школу?
- Да какая там школа?! Вы в своем уме?! - вскричал министр по-русски через посредство бойко щебетавшей на многих языках явстриячки-переводчицы. - Неужели бы мы стали разбрасываться такими ценными кадрами?! Он - начальник Европейского департамента Министерства иностранных дел. Вскоре после вашего визита мы этот департамент и создали.

@темы: Книги, Литература, Покой баиянской ночи

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Пришло в рассылке

Римма Казакова

На фотографии в газете
нечетко изображены
бойцы, еще почти что дети,
герои мировой войны.
Они снимались перед боем –
в обнимку, четверо у рва.
И было небо голубое,
была зеленая трава.

Никто не знает их фамилий,
о них ни песен нет, ни книг.
Здесь чей-то сын и чей-то милый
и чей-то первый ученик.
Они легли на поле боя, –
жить начинавшие едва.
И было небо голубое,
была зеленая трава.

Забыть тот горький год неблизкий
мы никогда бы не смогли.
По всей России обелиски,
как души, рвутся из земли.
...Они прикрыли жизнь собою, –
жить начинавшие едва,
чтоб было небо голубое,
была зеленая трава.

@темы: Жизненное, Литература, Слова

---

Купила себе вчера игрушку - видео-плеер - и конечно, начала в него загружать все, что под руку попадется Очень захотелось загрузить разные видео Хорхе, которые давно смотрела. И пересмотрела видео его выступления на концерте "Неруда в сердце" (Neruda en el corazon), где он исполнил песню на стихи чилийца, El Monte y el Rio. Мне всегда нравилась эта песня, она есть на Eco в аудио варианте, а тут что-то меня как-то по-особенному прошибло, чуть ли не до слез, от слов и от исполнения Хорхе...
Текст, конечно, очень красивый, я даже не стала пытаться сама переводить, нашла вот чужой перевод в интернете:
Гора и река
Есть гора у меня на родине.
Есть река у меня на родине.

Пойдём со мною.

Ночь восходит на гору.
Голод к реке нисходит.

Пойдём со мною.

Не знаю, кто там страдает,
но это мои родные.

Пойдём со мною.

Не знаю, но я их слышу,
они говорят: «Мы страдаем».

Пойдём со мною.

Они говорят: «Мы — народ твой,
твой народ глубоко несчастный,
твой народ меж горой и рекою,
твой народ с нуждой и бедою,
без тебя он не хочет бороться,
ожидает тебя, товарищ».

(Та, которую полюбил я,
крошечная, зерно пшеницы,
будет борьба сурова,
будет судьба сурова,
но ты пойдёшь со мной.)
© Перевод с испанского М. Алигер, 1977

А видео выступления Хорхе тут

@темы: Литература, Музыка, Песни, Слова, Ссылки, Хорхе

---

Наткнулась тут на замечательный сайт - "Книги детства": childhoodbooks.ru Там выложены разные старые советские детские книжки, пробивающие на ностальгию... Всех книжек своего детства я не помню, но вот то, что узнала:

Помню, что нравились иллюстрации вот в этой:

Эта казалась странной, обладала какой-то загадочностью и таинственностью:

А вот любимые:

"Тим Таллер, или проданный смех" - я обожала эту историю, много раз перечитывала книгу и пересматривала фильм.

"Сказка о стране Терра-Ферро" - немножко странная, но увлекательная сказка про Деревянного, Железного и Золотого королей с завораживающими иллюстрациями.

И совершенно потрясающее издание "Конька-Горбунка" с великолепными иллюстрациями, которые я могла рассматривать часами:

@темы: Воспоминания, Книги, Литература

---

ГП7

Дочитала Мне понравилось Хотя трупов, конечно, хватит на всех.

@темы: Книги, Литература

---

Киплинг, "Первая книга джунглей".

Насколько я помню, это эпиграф к одному из рассказов. Мне очень понравилось это стихотворение, и я его записала, а вот только что пролистывала блокнот и наткнулась...



What of the hunting, hunter bold?

Brother, the watch was long and cold.

What of the quarry you went to kill?

Brother, he crops in the jungle still.

Where is the power that made your pride?

Brother, it ebbs from my flank and side.

Where is the haste that ye hurry by?

Brother, I go to my lair to die.

@темы: Книги, Литература, Слова

---

"...какое это чудо - попасть в Улан-Батор! Особенно для меня - ведь я живу в словах, в прекрасных словах. Я живу в них, как в сказочных дворцах, предназначенных мне одному. Вот так я жил в слове "Сингапур", наслаждаясь каждым его слогом. Или в слове "Самарканд". Когда я умру, пусть погребут меня в слове, звучном, верно найденном, чтобы все его слоги пели над моей могилой у моря."



Пабло Неруда

@темы: Книги, Литература, Слова

---

Нашла, наконец-то, рассказ Кортасара, который давно хотела процитировать, частенько именно так я себя и чувствую!

И как же я люблю стиль Кортасара, когда слова, фразы и предложения текут сплошным потоком, подгоняя друг друга и забегая вперед, выстраивая в мозгу цепочку мыслей. И ты бежишь глазами по строчкам, и невозможно оторваться ни на секунду! Идиотка я, наверное

НАДО БЫТЬ В САМОМ ДЕЛЕ ИДИОТОМ, ЧТОБЫ

НАДО БЫТЬ В САМОМ ДЕЛЕ ИДИОТОМ, ЧТОБЫ

Давно я приметил и успел уже плюнуть на это, но написать - такой мысли мне еще никогда не приходило, потому что идиотизм мне кажется темой весьма неприятной, особенно в том случае, когда кого-то выставляют идиотом. Быть может, слово "идиот" звучит слишком категорично, но я не стесняюсь взять и брякнуть им о стол - хотя мои друзья считают это слово несколько преувеличенным, - вместо того чтобы ласкать слух другими, такими как, например, дурак, глупец или тормоз, и пускай потом те же самые друзья говорят, что ты и сам недалеко от этого ушел. На самом деле ничего здесь нет особенного, но быть идиотом - это значит целиком и полностью отдалиться от них, и хотя в этом есть свои плюсы, но, понятное дело, временами так и берет тоска и хочется переступить черту, что отделяет тебя от друзей и родственников, давно пришедших к взаимопониманию и согласию, и потереться немного возле них, чтобы почувствовать: ничем-то ты от них не отличаешься и все идет benissimo (Прекрасно (ит.)). Самое печальное, что, если ты идиот, то все идет malissimo (Скверно (ит.)), ну вот взять хотя бы, к примеру, театр: я иду в театр с женой и с кем-то из друзей на чешскую пантомиму или таиландский балет, и что вы думаете: едва начинается представление, как я нахожу все просто чудесным. Я веселюсь от души или же слова не могу вымолвить от потрясения: диалоги, жесты или танцы для меня словно сверхъестественные видения, и я отбиваю себе ладони, а порою реву в три ручья или же от смеха чуть не писаюсь в штаны, и, что бы ни происходило, я радуюсь жизни, радуюсь, что мне посчастливилось этим вечером попасть в театр, или в кино, или на выставку картин, да куда угодно, где столь необыкновенные люди творят такое, чего раньше и представить-то себе было нельзя, они создают пространство, где происходят встречи, где случаются откровения, и все это рождается из моментов, в которых происходит лишь то, что происходит каждый день. И я ошеломлен и чувствую в себе такую радость, что, едва наступает перерыв, вскакиваю в восхищении с места и аплодирую актерам и говорю жене, что чешские мимы просто чудо, а та сцена, где рыбак забрасывает удочку и вытаскивает блестящую рыбку, абсолютно неподражаема. Моей жене представление тоже доставило удовольствие, и она тоже хлопает в ладони, но тут я вдруг понимаю (и миг этот для меня словно сквозная рана в груди, влажная и хрипящая), что ее радость и ее аплодисменты совсем не такие, как мои, а ко всему прочему рядом с нами почти всегда кто-то из друзей, он тоже развеселился и тоже стал хлопать в ладони, но опять-таки не как я, и мне приходится выслушивать умные-разумные речи, что, мол, в общем-то спектакль премиленький и актеры неплохие, но вот, понятное дело, нет свежести в решении и идея не нова, не говоря уже о том, что костюмы невыразительны да и постановка посредственна и так далее и тому подобное. Когда моя жена или друг говорят такое - а говорят они это ласково и совершенно беззлобно, - я понимаю: я идиот, но беда в том, что ты ежеминутно забываешь: удивляться всякой ерунде, на что и внимания-то не стоит обращать, - твой конек, так что внезапное низвержение в идиотизм - это как история с пробкой, которая в подвале годами соприкасалась с вином, будучи вогнанной в горлышко бутылки, а потом вдруг - хлоп, и все, и теперь это не больше чем просто пробка. Мне взять бы да и вступиться за чешских мимов или таиландских танцовщиц, ведь они мне показались восхитительными, и я, глядя на них, был так бесконечно счастлив, что умные-разумные слова моих друзей или жены, словно чьи-то острые ногти, больно впились в меня, хотя я и прекрасно понимаю: они правы и спектакль, должно быть, не так хорош, как мне то казалось (но на самом деле мне нисколечки не казалось, что он хорош, просто-напросто я был в восторге от увиденного, совсем как идиот, каковым я и являюсь, и этой малости мне хватает, чтобы приходить сюда, и я с удовольствием прихожу сюда всякий раз, как случается такая возможность, а случается она нечасто). Но я никогда не спорю с моей женой или друзьями, потому что знаю: они правы, и они верно сделали, что прохладно отнеслись к зрелищу, ведь наслаждения для ума и чувства должны рождаться от трезвого рассудка и прежде всего от понимания того, что все познается в сравнении, то есть следует опираться, как говорил Эпиктет, на известное ранее, чтобы судить о текущем, ведь именно это, и ничто иное, и есть культура и софросиния. И ни в коем случае я не собираюсь спорить с ними и в лучшем случае ограничиваюсь тем, что отхожу на несколько метров, чтобы не выслушивать их последние суждения и эпитеты, и пытаюсь удержать в себе образ блестящей рыбки, плавающей посреди сцены, хотя сейчас мое воспоминание уже необратимо изменено разумнейшими критическими замечаниями, которые я только что услышал, и мне не остается ничего иного, как восхищаться посредственностью недавно виденного мной зрелища, приведшего меня в восторг, потому что меня радует всякая пустяковина, лишь бы она была наделена какой-никакой формой и цветом. И на меня снова наваливается сознание того, что я - идиот, что любой ерунды достаточно, чтобы потешить меня в этой жизни в полосочку, и вот воспоминание о том, что я полюбил и чем наслаждался в этот вечер, мутнеет и путается, творение других идиотов, которые удили рыбу или неважно танцевали -- да еще при невыразительных костюмах и посредственной хореографии, - для меня почти что утешение, правда весьма сомнительное: ведь вон сколько нас, таких идиотов, собралось этим вечером в этом зале поудить рыбу, потанцевать и похлопать в ладоши. Самое скверное, что через пару дней я открываю газету и читаю критическую заметку про этот спектакль и почти всегда и почти дословно критика совпадает с тем, что так умно-разумно вещали мои друзья или жена. Сегодня я уверен: не быть идиотом - одна из наиважнейших вещей в жизни человека, правда, всякий раз на меня потихоньку нападает забывчивость, и вот беда, наступает момент, когда я это забываю окончательно, вот, к примеру, сейчас я увидел утку, которая плавает в одном из озер Булонского леса, ее красота так меня поразила, что я не удержался и присел на корточки возле воды и Бог знает сколько времени любуюсь ее красотой, надменной радостью ее глаз, этой изящной двойной волной, что взрезается ее грудью и что, разбегаясь в стороны, гаснет вдали. Но утка не единственный источник моего восхищения; так случилось, что сейчас мне понравилась утка, но на ее месте может оказаться все что угодно: сухой листик, качающийся на краю скамейки, оранжевый подъемный кран, огромный и изящный, на фоне синего вечернего неба, запах вагона, когда ты входишь в него, и в руках у тебя билет, и ехать тебе далеко, и все пройдет просто великолепно: станции за окном, бутерброд с ветчиной, кнопки выключателя (одна белая, другая фиолетовая), регулируемая вентиляция - все это мне кажется таким прекрасным и в то же время таким невозможным, что иметь это здесь, рядышком, - да это почти то же самое, как если бы на меня вдруг хлынул освежающий дождь наслаждений, которому не суждено никогда прекратиться. Но мне все говорят: твой восторг - доказательство твоей незрелости (они хотят сказать, что я идиот, но выбирают выражения), и нельзя же так восторгаться сверкающей на солнце паутинкой, поскольку, если ты так распаляешься из-за какой-то там паутинки с капельками росы, то что от тебя останется, на сегодняшний вечер, когда будут давать "Короля Лира"? И это меня слегка удивляет, потому что, если ты и вправду идиот, то, что ни делай, восторга в тебе не убавится, а вот если у тебя ума палата и ты знаешь, что к чему и что почем, вот тогда-то способности восторгаться в тебе кот наплакал и расходуется она крайне быстро, и поэтому, хотя я и ношусь вокруг озера по Булонскому лесу, чтобы получше разглядеть утку, мне это нисколько не помешает сегодня же вечером выплеснуть море восхищения, если мне вдруг понравится, как поет Фишер-Дискау. И ныне я подумываю, что идиотизм - должно быть, умение все время восторгаться любой мелочью, которая тебе нравится, и при этом рисуночек на стене не станет казаться тебе ущербным при воспоминании о фресках Джотто в Падуе. И от идиотизма нельзя избавиться, он присутствует в тебе всегда: вот мне нравится этот желтый камушек, а сейчас мне нравится "Прошлым летом в Мариенбаде", а сейчас нравишься ты, солнечный зайчик, а сейчас - этот фыркающий у перрона Лионского вокзала локомотив, а сейчас -- грязный оборванный листок. А сейчас мне нравится, мне столько всего нравится, и я - опять я и снова я - становлюсь идиотом, совершенным в своем идиотизме, который не помнит, что он идиот и упивается весельем, пока первая умная-разумная фразочка не вернет его к осознанию собственного идиотизма и не заставит поспешно искать неловкими пальцами сигарету, глядя в пол, все понимая, а порою и одобряя, ведь идиоту помимо всего как-то надо включаться в жизнь, понятное дело, до тех пор пока он снова не увидит утку или листок, и так всегда.

@темы: Книги, Литература

---

И еще из Неруды... Не могла не перепечатать главку, которая называется...

Слова

...Что бы там ни говорили, но все, вот именно, все на свете - слова, они поют, они поднимаются и опускаются... Я преклоняюсь перед ними... Я их люблю, я к ним льну, я их преследую, я их надкусываю, заглатываю... Как я люблю слово... Неожиданное... И то, которое жадно ждал, почти слышал, и вот оно падает... Слова, любимые... Они сверкают, точно разноцветные камни, выныривают, словно серебрянные рыбки, они - пена, нить, металл, роса... Есть слова, за которыми я охочусь... Они так прекрасны, что мне хочется все сразу вставить их в одно стихотворение... Я хватаю их на лету, когда они, жужжа, проносятся мимо, я их ловлю, мою, чищу, раскладываю перед собой на блюде, мне кажется, они словно из стекла, они трепещут, они будто из слоновой кости, они похожи на растения, они маслянисты, как плоды или как водоросли, как агаты, как маслины... И вот тогда я их перемешиваю, встряхиваю и пью, я уписываю их за обе щеки, пережевываю, я их наряжаю, я освобождаю их... Я слагаю их в стихотворении сталактитами, выкладываю мозаикой, словно мельчайшие полированные косочки древесины, вываливаю глыбами угля, выбрасываю обломками кораблекрушения - как подарок волны...

Все - в слове...

Все - в слове... Целая мысль может измениться только оттого, что сместилось одно слово, или оттого, что другое по-королевски расселось посреди фразы, которая не ждала его и ему не подчиняется... У слов есть тень, прозрачность, вес, оперение, волосы, у слов есть все, что пристало к ним, пока они так долго катились по рекам, столько странствовали от родины к родине, так давно стали корнями... Они такие древние и совсем еще новорожденные... Они живут в навечно захороненном гробу и в чашечке едва раскрывшегося цветка... Какой прекрасный у меня язык, какую изумительную речь унаследовали мы от мрачных конкистадоров... Завоеватели метались по диким горам, по вздыбленной Америке в поисках картофеля, свиных колбас, фасоли, черного табака, золота, маиса, яиц, они набрасывались на все с аппетитом, какого не видел мир... Они заглатывали все подряд - религии, пирамиды, племена, язычество, все исчезло в огромных мешках, которые они таскали за собой... Они шли, сравнивая с землей все, что попадалось им на пути. А варварам они на ходу роняли с сапог, с бороды, с шлема, с подков, роняли, как камешки, светящиеся слова, которые оставались у нас и сверкали... Язык... Мы проиграли... Мы оказались в выигрыше... Они забрали у нас золото и оставили нам золото... Они забрали у нас все и оставили нам все... Они оставили нам слова...

@темы: Книги, Литература